С чего начинается рейс? Пробиваемся через льды. Судно смотрит в воду. Беспокойный пролив Ла-Манш. Пожиратели кораблей. Знакомство за миской супа. История, услышанная в Маунст-Бей. Ирландское море.
С чего начинается рейс? Судно только что отвалило от стенки, и за пеленой снега еще не успели растаять темные замерзшие фигурки провожающих. Еще матросы ловят последние взмахи рук тех, кто остается на берегу, как из судовых динамиков раздается твердо и категорично: «Команде произвести малую приборку…» Вот, пожалуй, с этого момента и наступает морская жизнь. С этой команды и начинается наш новый, полугодовой рейс.
Зябко поеживаясь, мы спешим в каюты. Мы – это четверо сотрудников Атлантического научно-исследовательского института рыбного хозяйства и океанографии, «паучники», как называют нас на судне: помощник капитана по научной части Виктор Жаров, инженер-гидролог Николай Хлыстов, гидрохимик Валентин Брянцев и я. Все мы живем на суше, но часть своей жизни проводим вдали от родных берегов, в открытых океанских просторах.
– Закрывай дверь, – говорит Виктор, зябко потирая руки, – сегодня минус двадцать.
– Скоро отогреемся… – Утешая его, я захлопываю дверь. Скоро – это через полмесяца. Через пятнадцать-шестнадцать суток мы уже будем в тех широтах, которые в географии называются «тропики». Через две с половиной недели мы уже будем ходить по палубе в трусиках.
А пока – иллюминатор затянут тонким морозным узором, в каюте прохладно, а за бортом скрежещет, скрипит лед: судоходный канал от порта к морю замерз и теплоход еле двигается, ломая острым форштевнем толстые, сверкающие цветными огоньками в лучах проглянувшего сквозь тучи солнца ледяные глыбы.
Да, до тропиков, до знойных берегов Бразилии и Кубы, куда держим мы путь, еще далековато. И можно, пожалуй, заняться малой приборкой. Тем более, что старпом в отношении судовой чистоты очень строг, и попадаться в стенгазету, в раздел «А вот наши грязнули», совсем не хочется.
– Виктор Леонтьевич, зайдите к капитану, – раздается из динамика.
Виктор без сожаления отдает мне веник и, захватив папку с рейсовыми документами, поднимается наверх, в капитанскую рубку. Виктор уходит, а я осматриваю каюту: итак, с чего начать? Пожалуй, с пола. Вернее, с палубы – ведь на судне нет полов.
Пошаркав веником по палубе, я сажусь на диван.
Глаза привычно скользят по знакомым предметам: две, одна над другой, койки; маленький, детских размеров, диванчик; такой же столик, два рундука – шкафчики для вещей, умывальник, зеркало, полка для книг и динамик. Вот и все. Была еще в нашей каюте висячая керосиновая лампа – это на всякий случай, мало ли что в море может случиться, но в море, как видно, она никому не пригодилась, и ее кто-то унес. Может, взяли на память…
Были еще графин и два стакана, но вся стеклянная троица разбилась во время шторма в прошлом рейсе, где-то у берегов Гренландии. Да и ни к чему они: когда в умывальнике есть вода, ее приятно пить прямо из-под крана. Я говорю «когда есть», так как вода в умывальнике бывает не всегда – во время работы в тропиках ее экономят и дают лишь три раза в сутки по десять минут. Запасаться водой тоже неразумно: через несколько часов она нагревается до тридцати градусов и становится безвкусной. Поэтому ее лучше пить прямо из-под крана.
Вот такая моя, вернее, наша с Виктором каюта. Его койка верхняя, моя – нижняя. Койки мы разыграли еще на берегу – тянули спички. Тесновато, прохладно на севере и душно на юге, но вместе с тем очень уютная и удобная каюта. Это третий мой океанский рейс. Третий дальний, полугодовой. Первый рейс – на теплоходе «Орехово»; за экватор, в южное полушарие, ходил на среднем рыболовном траулере «Обдорск», а теперь в восточную, тропическую часть Атлантического океана иду на научно-поисковом судне «Олекма».
Суда, на которых мне приходилось совершать дальние путешествия, в том числе и «Олекма», – суда-близнецы. Все они сооружены руками немецких рабочих в городе Штральзунде, все из одной серии «Океан». Суда предназначены для работы в открытых океанских просторах: им не страшны штормы, ураганы, плотные, непроницаемые туманы и большие расстояния.
«Орехово», «Обдорск», «Олекма» – на борту каждого из теплоходов чернеют буквы СРТР – средний рыболовный траулер-рефрижератор. На таких судах ловят рыбу. Они оборудованы холодильными камерами, чтобы замораживать улов. Суда нашего института несколько переконструированы и используются как научно-поисковые. На них можно искать, ловить рыбу и вести научную работу.
Так случилось, что все рейсы я совершил в одной и той же каюте: в каюте по левому борту, номер «22». Вот и сейчас я опять навожу в ней малую приборку и считаю ее своей каютой.
Застелив койку, протерев тряпкой зеркало, стены, диванчик, осматриваюсь: пожалуй, все, с приборкой покончено. Теперь осталось совсем немного: я пришпиливаю к стенке над диваном календарь, а над своей койкой рисунок – похожий на утюг красный пароход с фиолетовым, в виде изогнутой колбасы дымом, вылетающим из трубы, и тонконогими человечками, прыгающими по палубе. Под одним из человечков стоит жирная зеленая точка – это я. Внизу подпись: «Папе от Риты». Вот теперь всё – каюта приняла совершенно жилой вид. Теперь можно идти; моряки не говорят «плыть» – идти в самые далекие, в самые неизведанные края. Туда, где злое, жгучее солнце, где днем нет теней, а в прозрачной синей воде около бортов судна шныряют вечно голодные акулы.
– Инженерам научной группы, к капитану! – приглашает судовое радио.
Убрав веник, я поднимаюсь наверх.
– Садитесь, ребята, – приглашает капитан и сам садится за стол, на котором разложена карта Атлантического океана. – Давайте посмотрим еще раз районы, где нам предстоит работать.
Капитан закуривает сигарету, кивком предлагает закурить и устраивается в кресле поудобнее. О капитане «Олекмы» я уже слышал давно. Это один из лучших капитанов нашего института. Молодой, энергичный, любознательный, отличный мореход – так отзываются о нем те, кто плавал на «Олекме» вместе с Валентином Николаевичем Лутошкиным. У него решительное, с чуть выпуклыми глазами и крупными чертами лицо, крепкие, с толстыми пальцами руки; широкие плечи обтягивает мохнатый шерстяной свитер.
– Как вам известно, – начинает Жаров, щурясь от сигаретного дыма, – в целях оказания экономической помощи Кубе в Карибском море и Мексиканском заливе работает группа советских рыболовных судов, в том числе и несколько научно-поисковых. Задача заключается в том, чтобы помочь молодой республике развить свою рыбную промышленность, а также отыскать в малоизученных районах Карибского моря и западной, экваториальной части Атлантики районы, богатые промысловой океанической рыбой: марлинами, тунцами, макрелями и другими. Такая же задача стоит и перед нами – нам необходимо обследовать тропические воды Атлантики, а также отыскать промысловые районы в Карибском море. Впоследствии мы дадим промысловые рекомендации как нашим друзьям на Кубе, так и промысловому рыболовному флоту Советского Союза. Одновременно перед нами стоит целый ряд других важных и интересных задач: изучить биологию рыб Атлантического океана, химический и биологический состав его вод, собрать коллекции морских обитателей. Попутно мы будем работать в Северном море, в проливе Ла-Манш и Ирландском море – там обнаружены скопления ставриды и необходимо будет провести контрольные траления.
– Где начнем работы? – спрашивает капитан.
– Вот здесь. – Виктор наклоняется над картой и ставит красным карандашом кружок у выхода из пролива Скагеррак в Северное море. – Через все море, до Ла-Манша, эхолотная съемка. Затем контрольные траления в проливе и Ирландском море. Здесь мы поработаем с неделю. Далее – переход к мысу Кап-Блан, там мы должны наловить или получить на советских судах наживку, потом спускаемся вдоль Африки южнее, заходим за водой и свежими продуктами в порт Дакар и начинаем трансатлантический разрез – от Африки через весь океан до Южной Америки.
После захода в порт Рёсифи, делая небольшие разрезы, протяженностью четыреста – пятьсот миль, вот такими зигзагами будем подниматься на северо-запад и одновременно искать рыбу. А затем – Карибское море, Мексиканский залив, Куба. А оттуда – домой. Рейс интересный, сложный. В те места, куда мы идем, еще не направлялось ни одно научно-поисковое советское судно. Мы будем первыми.
Виктор кладет карандаш и, почесывая подбородок, смотрит на капитана, ожидая вопросов. А тот молчит, барабанит пальцами по карте. Глаза ого скользят по голубому полю карты, и мне кажется, что он в этот момент представляет себе весь рейс: тысячемильные утомительные переходы через моря, заливы и проливы; лед, забивший водный путь между Данией и Швецией; шквальные ветры, которые наверняка набросятся вскоре на судно, и бесконечные дни рейса – дни, наполненные сложной работой, работой боя выходных, без укороченных суббот. Длинная вереница душных, жарких дней вдали от Родины, в малоисследованных уголках Атлантического океана.
– Ну что ж, – вздохнув, прерывает он молчание и щелкает зажигалкой, раскуривая затухшую сигарету, – как устроились?
Его глаза неторопливо пробегают по нашим лицам. Коля Хлыстоз, сухощавый, широкоплечий парень с резкими чертами лица, пожимает плечами: дескать, это ведь не гостиница – теплоход. Застелили койку, прибили фотографию жены на стенке у изголовья – вот и все устройство. Валентин Брянцев на вопрос капитана улыбается: раньше он ходил на Севере, на судах старых конструкций. «Олекма» по сравнению с ними – комфортабельное судно!
– Все в порядке, – за всех говорит Жаров, – устроились хорошо.
– Ну что ж, – поднимается капитан, – надеюсь, что мы сработаемся и то, что предусмотрено рейсовым заданием, будет выполнено. А сейчас все свободны.
Балтика встречает нас сильным ветром и крутой волной. Я с неприязнью гляжу на серые, будто взмыленные, в белой пене валы – не переношу качку. По крайней мере, в первые три-четыре дня плавания. Эти первые три-четыре дня, первые недели нового рейса бывают, пожалуй, самыми тяжелыми. Кажется, и не в первый раз идешь в море, но перемена привычных условий береговой жизни вызывает какие-то определенные трудности. Шум машины, резкий запах солярки, качка, теснота, новые люди. Ко всему этому ведь нужно привыкнуть!
Дни летят быстро. Довольно скоро уже перестаешь замечать шум работающего двигателя. Он напоминает о себе лишь тогда, когда машина внезапно останавливается. Запах солярки перестает лезть в горло, к качке привыкаешь, а всю команду уже знаешь по именам.
Но все это не сразу. Пока же я знаю только своих – Виктора, Николая и Валентина. И еще одного Виктора, Виктора Александровича Литуна – старшего помощника капитана судна. С ним мы ходили на СРТР «Орехово» два года назад.
Вечером долго не могу заснуть. Койка кажется слишком узкой, короткой и очень жесткой. В подушке перьев – с одной курицы, не больше. Она, как блин, сплющивается под головой, и ее приходится свертывать вдвое, чтобы голова не оказалась на уровне пяток.
Жена говорила: «В море так неудобно… ну зачем тебе оно?» Неудобств действительно многовато, но не о них я думал на берегу, когда добивался участия в этой экспедиции. А об интереснейших встречах с обитателями морей и океана, о маленьких открытиях, которые всегда бывают в любой экспедиции… Я думал о Бразилии и Кубе, джунглях Южной Америки, в которых мечтал побывать, крокодилах, на которых рассчитывал поохотиться, и если не с ружьем, то хотя бы с фотоаппаратом. Я думал о веселых мулатах, которые любят петь и танцевать самбо, о барбудос с острова Свободы. О каких же трудностях могла идти речь? Нет, не мог я остаться на берегу. И добился своего, хотя это было и нелегко сделать. Все складывалось против меня. Директор института хотел, чтобы я остался на берегу, так как не были разобраны до конца коллекции, доставленные из предыдущей экспедиции. Врачу на медицинской комиссии не понравился мой левый глаз, и вместо себя пришлось на свидание с окулистом послать товарища по работе. Жена говорила, что ей все это надоело, и что уже пора остепениться, и что… В общем, жена есть жена.
Но я иду в рейс. По своему опыту я знаю, что никогда не следует откладывать что-либо на «потом».
Ночью всех разбудил сильнейший толчок и отвратительный скрежет: теплоход с ходу налетел на кромку льдов, забивших подходы к Зунду – проливу, разделяющему Швецию и Данию. Всю ночь лед скрипел, пищал за переборкой, где-то около моих пяток. Судно то останавливалось, то пятилось назад и с разбегу наскакивало на ледяное поле.
Шли с мизерной скоростью, две-три мили в час, оставляя позади черную, забитую льдом воду.
Утро серое, холодное. Необычно выглядит в эти зимние дни пролив. Зунд – оживленнейшее судоходное место. Сотни судов – танкеров, сухогрузных теплоходов, фруктовозов, рыболовных траулеров и пассажирских лайнеров – спешат обычно по нему из Балтийского моря в Атлантику, а другие – навстречу, из Америки и жарких краев в порты Прибалтийских стран. Но сейчас Зунд почти пустынен: владельцы судовых компаний, учитывая сложные условия плавания в эту зиму по датским проливам, резко сократили перевозки в их водах.
Лед толстый, тяжелый. «Олекма» с трудом, медленно преодолевает метр за метром, режет, раздвигает серые ноздреватые льдины. Кое-где виднеются черные полыньи, в которых плавают сотни зимующих уток.
Заметив приближающееся судно, утки обеспокоенно крутят головами, приподнявшись, хлопают крыльями, а потом плотными стаями поднимаются с воды и летят над битым льдом, отыскивая место поспокойнее.
Капитан нервно шагает по рубке. Подняв воротник куртки, выходит на крыло мостика, озабоченно осматривает борта теплохода – краска счищена, как будто кто-то большой и сильный усердно поработал гигантской металлической щеткой.
Валентин Николаевич не спал всю ночь. Веки его глаз опухли, покраснели. Пойти бы полежать. Но какой тут сон, когда в проливе сорваны или сняты все навигационные знаки? А фарватер узкий, опасный.
– Последнего лоцмана забрал, – говорит капитану старший помощник капитана, высокий белокурый парень, Виктор Литун. Говорит и кивает на идущий впереди шведский грузовой теплоход «Орландер».
На его борт только что вскарабкалась из лоцманского катера маленькая, цепкая фигурка.
Капитан поднимает бинокль, внимательно осматривает чистую в этом месте воду. Да, лоцманских судов больше не видно… Что же делать? Ждать? Но сколько времени уйдет на ожидание? Нет, ждать нельзя. Пожалуй, следует рискнуть.
– Давай за «Орландером», – говорит он Литуну, – держись за ним. Проскочим. Кстати, он и лед нам разведет.
Старпом удовлетворенно кивает головой и переводит ручку машинного телеграфа на «полный вперед». Внизу, в машинном отделении, раздается сигнал: дзннь-дзииь, и теплоход, быстро набрав скорость, пристраивается к «Орландеру». Тот уже опять вошел во льды и ломает, раздвигает их своей широкой серой грудью, оставляя позади узкую кашеобразную дорожку, по которой пробираемся мы.
Днем проходим мимо Копенгагена. Он раскинулся по левому борту судна. Столица Дании так близка, что отлично видны улицы города, ярко раскрашенные дома, рекламы, вереницы автомобилей и толпы датчан, спешащих по улицам и площадям. Но вот дома, зеленые шпили кирх и замков Копенгагена остаются позади. Их сменяет поросший лесом высокий берег, по откосам которого сбегают к воде виллы, коттеджи, а наверху раскинули свои руки-крылья ветряные мельницы.
Вскоре домов становится больше, виллы уступают место многоэтажным домам и административным постройкам. Видны суда, портовые краны. А вот и гранитная набережная. На ней стоят люди и бросают в полыньи хлеб: тысячи чаек мечутся над водой, падают в нее, дерутся из-за каждой корки. Суровая, необычная зима стоит в этом году, и птицы голодают.
От ярко раскрашенного причала с большой светящейся надписью «Благодарим вас за посещение Дании» отваливает сверкающее стеклом и белым металлом не совсем обычное судно – короткое, широкое, с громадным залом посредине. Зал ярко освещен, и нам хорошо видно, что в нем стоят легковые автомобили и небольшие автобусы. Это теплоход-паром. Через каждые полчаса такие паромы отходят от датского берега или пришвартовываются к нему, вплывая в специальные туннели, из которых автомобили, сгруженные с парома, выезжают прямо на одну из площадей города. Паромы курсируют по строгому расписанию между шведским и датским берегами, и их опасаются капитаны всех судов: паром мчится напрямик, не уступая никому дороги, лишь сердитыми гудками предупреждая всех о своем приближении.
Паром проносится мимо, расшвыривая со своего пути льдины, а мы, несколько сбавив ход, чтобы уступить ему путь, отстаем от нашего «Орландера». Тот врезается в новое ледяное поле и с каждой минутой уходит от нас все дальше и дальше.
Вечереет. В быстро наступающей темноте мы теряем дорожку, пробитую во льду серым «Орландером», и вскоре застреваем. Рядом с нами стоят вмерзшие в лед еще десять польских и немецких траулеров. На них, как видно, люди примирились с участью – ждут утра. Утром, наверное, придет спасательный буксир и разобьет, разрушит белое поле. А пока на одном из траулеров пиликает губная гармошка, двигатели молчат, отдыхая от схватки со льдом.
Пришел капитан. Он несколько часов отдохнул и немного посвежел… Походил по рубке, вышел на крыло мостика, долго смотрел на лед, обдумывая что-то, невесело хмыкнул: вот ведь история, опять завязли… Где-то там, севернее, пробивает лед советским судам спасательный буксир «Гермес». Сюда он сможет вернуться к обеду следующего дня. Опять потеря времени, простой. Собственно говоря, что в этом особенного? Вон ведь, стоят теплоходы… гармошка играет. Ничего не поделаешь – стихия! Против нее не пойдешь. Вмерзли – и точка: жди буксира. А пока можно картину прокрутить, например «Самогонщики». Это же такая штучка, что живот от смеха болеть начинает… Или в шахматишки сгонять… А завтра придет буксир – и потащились за ним потихонечку.
Но нет, время не ждет. И так скорость во льдах ни к черту. И пускай на других судах пиликает гармошка, люди смотрят фильмы, играют в шахматы. Нам нужно идти.
– Давай потихоньку назад, Виктор Александрович, – говорит он вахтенному штурману, – а потом разгончик и вперед… Будем пробиваться.
Малый назад… Колотый, мелкий лед, прихваченный вечерним заморозком, густ, как круто сваренная каша. Он сердито шипит и неохотно пропускает корму. Десять метров назад… двадцать… еще пяток. Теперь – вперед! Разрезая ледяной пудинг, теплоход бросается вперед, наскакивает на толстую ноздреватую льдину, подминает ее под себя, давит. Льдина всхлипывает, кряхтит и звонко лопается. Появляются длинные черные трещины. Со скрежетом обломки льдины теснятся к корпусу судна, сдирают своими острыми краями краску.
– Неплохо! – говорит капитан. – А ну-ка, повторим!..
И снова тот же маневр: назад… разбег… бросок на ледяное поле. На стоящих рядом судах смолкла гармошка. На палубе появились плечистые люди в свитерах и цветных шерстяных колпаках. Они наблюдают за нами, смеются, что-то кричат. А «Олекма» упрямо бьет, давит, режет форштевнем льды. И вскоре черные коробки «норвежцев» остаются позади. А потом мы увидели, что один из вмерзших в лед траулеров зашевелился, застучал двигателем и неуверенно двинулся вслед за нами.
Да, труд наш не пропал даром: через несколько часов «Олекма», вырвавшись из ледяных тисков, нащупала в темноте дорогу, оставленную «Орландером», прибавила ход и благополучно миновала Зунд, а затем и другие датские проливы: Каттегат и Скагеррак.
Северное море удивительно тихо и спокойно: волнение полтора-два балла, чуть заметный ветерок гонит лохматые клочья тумана и дружески подталкивает судно в корму. Я поднимаюсь на верхний мостик и, спрятав нос в меховую шапку, с подозрением вглядываюсь в светло-зеленые, такие миролюбивые и добродушные сейчас волны. Просто не верится, что в эту зимнюю пору Северное море способно быть таким тихим и кротким. Проходит день, сутки – море все такое же спокойное. Как видно, старик Нептун, изо дня в день раскачивающий его штормами и бурями, утомился и успокоился, прикорнув где-нибудь в уютном уголке между осклизлыми валунами в зеленой морской глубине. Ну что ж, спи, старикан, отдыхай, а «Олекма» пересечет Северное море… Мы идем по нему хорошим ходом с северо-востока на юго-запад, торопимся к Ла-Маншу…
И уже не просто идем, а работаем. Лишь только «Олекма» миновала проливы, в ходовой рубке включили специальный гидроакустический прибор – эхолот. Это глаза рыболовного судна. Эхолот глядит вниз, в морскую глубину. Он тщательно просматривает водную толщу, и, как только обнаружит в ней косяк рыбы, на движущейся в приборе ленте появляются зубчатые штрихи: прибор, как говорят промысловики, «пишет» рыбу. На этой ленте видно все: рельеф дна и глубину, на которой находится косяк.
Рядом еще один прибор. Называется он «фишлупа». Принцип его работы тот же, что и у эхолота: посылаемый из прибора электросигнал, встретив на своем пути в воде какое-либо препятствие, возвращается обратно на судно. Но если в эхолоте косяк рыбы «зарисовывается» на бумаге, то в фишлупе он изображается на экране в виде яркого электрического всплеска. В отличие от эхолота, фишлупа может просматривать рыбу не только по вертикали, то есть те косяки, что находятся под теплоходом, но и те, что оказываются в водной толще впереди ищущего рыбу судна.
Но пока эхолот не «пишет» рыбу. Ее, по-видимому, здесь нет. Ну, а если приборы обнаружат плотные косяки, то мы проведем контрольные траления и сообщим в порт координаты, где была найдена рыба. Эти сведения передадут на суда, работающие в Северном море, и они придут, обловят косяки.
Но пока приборы ничего не нашли. Рыбы нет. Трал лежит па борту, свободные от вахты матросы отдыхают, отсыпаются после суматошных предотходных дней и ночей, когда судно ремонтировалось, загружалось. Лишь четыре раза в сутки весь экипаж дружно и быстро собирается вместе: на завтрак, обед, полдник и ужин. Вот и сейчас по судовому радио разносится знакомый голос Виктора Литуна:
– Команде на ужин!
Хлопают двери кают, стучат по трапам матросские сапоги. Механики, штурманы, паучники – все спешат в салон, который расположен около камбуза, в кормовой части теплохода.
Потягивая носами, заглядывая по пути на камбуз, молодые крепкие парни проходят в салон, рассаживаются за столами, намазывают на толстые куски хлеба едкую горчицу, солят и посыпают их перцем… Салон небольшой, «игрушечный», как и все помещения па «Олекме», но достаточно вместительный и уютный. В нем четыре стола. За одним сидят капитан и штурманы, за другим – механики, за третьим – палубная команда, за четвертым – научники, боцман, радист, мастер по добыче рыбы. В общем, «сборная», как нас называет кок, команда.
Как правило, все знакомства на судне начинаются в салоне, за столом. Камбузный матрос Аркадий приносит большую кастрюлю.
– По куску, – говорит он.
«По куску» – это значит, что в борще лежит, томится в горячей душистой жидкости по куску мяса на каждого, кто сидит за столом.
– Ну что ж, по куску так по куску, – соглашается боцман и по традиции первым берется за поварешку.
Боцман, Сергей Петрович Сорокин, сидит напротив меня. Он высокий, худощавый, но широкоплечий, костистый. Лицо смуглое, с небольшими светлыми глазами, глубоко упрятанными под бровями; на голове курчавые золотистые волосы, окружающие бронзово-красную лысину.
– По куску так по куску, – задумчиво повторяет Петрович, как его все зовут на судне, и ловко выуживает из кастрюли большущий кусок мяса, потом мозговую косточку, которая идет не в счет, и несколько поварешек густого борща. Подумав немного, Петрович добавляет еще юшки, как он называет жидкость, и передает ложку соседу – гидроакустику Виктору Васильевичу Колесникову, мужчине могучего сложения.
На «Олекме» к дяде Вите, как его почтительно величают матросы, все относятся с уважением: люди всегда и везде почтительны к сильным людям. Получив от боцмана поварешку, которая в его большущей руке кажется игрушечной, дядя Вигя наклоняется над кастрюлей и бормочет:
– После боцмана здесь уже ничего не вытралишь… – Акустик так же, как и его сосед, любит погрызть косточки из борща, но на этот раз ему приходится довольствоваться только мясом.
Поварешка идет по кругу: бригадир, рыбмастер, радист Слава, Коля Хлыстов, Валя Брянцев и, наконец, я. Когда очередь доходит до меня, на дне кастрюли остается лишь один кусок мяса, чуть прикрытый лохмотьями капусты, да сиротливо жмется в уголке картофелина с черным глазком посредине. Поварешка жалобно шаркнула по днищу кастрюли. Заглянув в нее, боцман подзывает Аркадия:
– Ну-ка, поднови, дружок…
Аркадий добавляет туда борща, и я благодарно улыбаюсь боцману.
– Давай жми… – подбадривающе подмигивает мне Петрович. – Дохловаты вы немного, поправляться нужно.
Я перестаю улыбаться и налегаю на борщ. Действительно, по сравнению с матросами я выгляжу весьма дохловато. Рядом со мной сидят широкоплечие, крепкие парни; у них прекрасный аппетит. Должно быть, работа у рыбака тяжелая, и, чтобы не уставать и быть всегда энергичным, нужно хорошо, по-морскому есть. Уф, ну и порция! На берегу я бы, наверное, никогда не одолел такую миску, а здесь – ничего… Большущая порция борща, второго и кружка компота легко и непринужденно упрятались в моем желудке. И, вытерев, как все, мокрый лоб, я неторопливой, отяжелевшей походкой отправляюсь в свою каюту.
Северное море проскочили за двое суток. Нам просто повезло. В прошлом году в это же время, когда шли за экватор на СРТР «Обдорск», мы ковыляли по нему почти пять суток. Почти пять суток трепал нас жестокий шторм и отвязался от теплохода лишь в Ла-Манше. А в этот раз всего двое суток. Просто удача!
Из рубки приходит Жаров.
– Где мы сейчас? – спрашиваю я его, отложив в сторону карандаш и толстую тетрадь.
– В полусотне миль от Английского канала, у юго-восточного побережья Англии. – Достав из рундука свитер, он добавляет: – Есть хорошие записи. Будем тралить.
Тралить? Это интересно! Люблю, когда рыбу ловят тралом.
Всегда, даже в самом маленьком улове, можно отыскать что-нибудь интересное. Одевшись, я поднимаюсь вслед за ним.
Жаров и капитан стоят у эхолота, смотрят на бумажную ленту, по которой прибор рисует черные елочки и зубцы, советуются, думают. Подумать есть о чем: косяки – вот они, черные сплошные зигзаги. А елочка – это рисунок совершенно реального дна.
– Топляки… Уж очень костлявый грунт, – задумчиво почесывает подбородок Валентин Николаевич, – трал запросто потерять можно.
Я подхожу ближе. Да, уж грунт так грунт. Не дно, а какая-то гребенка. Только не равнозубая, а с острыми зубьями различной величины: ржавые, забытые всеми топляки – суда, которые когда-то гордо рассекали синюю воду морей и океанов…
– А вот смотрите, здесь чисто… – стучит по стеклу прибора Жаров. – Я думаю, нужно все же попробовать. Надо узнать, что здесь за рыба.
– Ну что ж, наука требует жертв. Раз надо так надо, – соглашается капитан и подходит к микрофону. – Внимание! Палубной команде приготовиться к отдаче трала! – разносится его голос по судовым помещениям.
Поеживаясь, потирая носы, щеки, выскакивают на палубу матросы. Все они кажутся очень толстыми, большими – на каждом надет ватник, а поверх – прорезиненные рыбацкие куртки и брюки на подтяжках, заправленные в высоченные, с раструбами сапоги.
Теплоход замедляет бег, разворачивается правым бортом под ветер, ложится в дрейф. Тотчас под него подкатывается крутая зыбь. На ходу судно ее просто не замечает: дескать, зыбь, подумаешь! Он легко пересекает длинные пологие волны, разрубает их пополам острым форштевнем и бьет своим винтом. Когда же двигатель останавливается и судно ложится в дрейф, зыбь тихо и незаметно подкрадывается к судну и начинает с ним забавляться: теплоход резко кренится ей навстречу, потом с каким-то неприятным скрипом заваливается на другой борт и снова стремительно кренится. Откуда-то из металлического нутра судна слышится звон, грохот и сердитые крики кока: что-то там у него на камбузе полетело, а щи, наверное, выплеснулись на раскаленную плиту. Зыбь все сильнее и сильнее раскачивает «Олекму». Я смотрю на палубу – она резко накреняется то в одну, то в другую сторону на двадцать – тридцать градусов. А матросы подготавливают трал и согласно, будто по команде, раскачиваются вместе с судном, легко и привычно удерживая равновесие. И кажется, что подошвы их сапог накрепко прибиты к дощатому палубному настилу.
– Ну как там? – свесившись с мостика, нетерпеливо спрашивает капитан.
Бригадир Яков Павлович Болтенко не отвечает. Наверное, он не любит разговаривать во время работы. А может, просто не слышит – тесемки его шапки туго затянуты на подбородке, а на голову накинут капюшон прорезиненного плаща. Что-то сказав ребятам, он подходит к концевой части трала – кутку, вместе с матросами сбрасывает его за борт. Ветер отгоняет судно от трала, и громадный сетчатый мешок расправляется в воде, растягивается длинной колеблющейся кишкой. В это время бригадир включает траловую лебедку, в волны тяжело плюхаются носовая и кормовая доски; там, в глубине, вода ударяется в них и раздвигает трал, раскрывает его огромный зев, в который попадается рыба. Вслед за досками в воду уходят ваера – толстые металлические тросы, при помощи которых трал буксируется за судном.
Ваера туго натягиваются, гудят, вибрируют. Я гляжу, как они режут волну, и представляю себе трал. Там, в глубине, он как бы летит над самым дном. Рыбьи косячки бросаются от него в сторону. А другие мчатся прямо в трал и застревают, сбиваются плотной массой в кутке.
– Одни клочья достанем, – беспокоится Валентин Николаевич и тревожно смотрит на ленту эхолота: опять топляки пошли.
Топляки – погибшие суда – остались здесь еще со времен второй мировой войны. Потопленные подводными лодками, пикирующими бомбардировщиками или взорванные самой командой, они опустились на дно, их постепенно засосал ил. Но не совсем: из грунта остались торчать погнутые мачты, пробитые осколками и снарядами трубы, искореженные, в железных ржавых лохмотьях рубки. Таких металлических обломков много в Северном море, на Балтике, в проливе Ла-Манш. О корпуса погибших кораблей часто цепляются рыбацкие тралы, и железо сбривает с трала всю его оснастку, оставляя на ваерах лишь рваные куски сетчатого полотна – дели.
– Выбирать трал! – дает команду капитан. Заработала лебедка. Свесившись с борта, заглядывает в воду боцман: идет трал или нет. Вскоре из воды, гулко булькнув, вынырнули доски, а за ними показался и сам трал.
– Цел! – кричит с палубы боцман.
Цел, да не совсем. Матросы стынущими руками выволакивают снасть на мокрую палубу. Да, рискованная подводная прогулка не обошлась для трала благополучно: снизу сетного мешка зияет дырка. Метров так шести длиной.
А улов? В кутке трепыхаются с десяток рыбин: скумбрия, треска, плоский, как блин, скат. Как видно, вся рыба благополучно миновала наш судовой камбуз, покинув трал через пропоротое железом отверстие.
Тралить в этих местах нет смысла, хотя рыба и есть. Можно, конечно, отыскать между топляками чистые полянки, но у нас для этого нет времени – ведь это не основная наша работа, а попутная. Вахтенный штурман перекидывает ручку машинного телеграфа на «полный вперед», и теплоход ложится курсом на Ла-Манш. Как только судно дало ход, оно сразу же стало устойчивым. И опять форштевень «Олекмы» с ходу режет пологую зыбь, а винт взбивает, вспенивает изуродованную волну.
Вот и Ла-Манш, Английский канал, как его еще называют. Много раз мне приходилось проходить его. Но каждый раз, как только судно входит в Ла-Манш, я спешу на верхний мостик, расположенный над рубкой, чтобы полюбоваться обрывистыми берегами и вереницей проходящих, словно на параде, больших и маленьких кораблей.
Сейчас на английском берегу лежит глубокий снег. В стране Альбиона стоят жестокие морозы. Привыкшие к мягким, теплым зимам, англичане бедствуют. Их жилища не приспособлены для больших холодов. Достаточно сказать, что многие дома, например, в Лондоне не имеют парового отопления и оборудованы наружной канализацией, которая очень часто выходит из строя. Газа, которым отапливаются дома, не хватает, и люди простужаются в своих промороженных жилищах.
Ла-Манш. Из всех стран мира можно увидеть здесь суда. Вот спешит осевший в воде танкер с красным крылатым конем на голубой трубе – знаком фирмы. А навстречу ему прыгает с волны на волну ярко-белый теплоход. У него корпус ледокольного типа, на фок-мачте оборудована застекленная смотровая вышка. Название, в переводе с английского «Зверобой», говорит само за себя. Теплоход идет в забитые айсбергами и ледяными полями холодные прибрежные воды Гренландии охотиться на тюленей. А вот спешит в какой-то из европейских портов, наверное в Гавр, красавец лайнер «Флоренция». Он весь блестит, сверкает громадными окнами-иллюминаторами, белыми палубными надстройками, бесконечным рядом спасательных шлюпок. В бинокль хорошо видны застекленные галереи, плавательный бассейн, вокруг которого сидят в шезлонгах мужчины и женщины в купальных костюмах. И снова – танкеры, лесовозы, теплоходы и густо дымящие, старые, износившиеся калоши-пароходы. Больше всего встречается английских, американских, западногерманских, норвежских и нидерландских торговых судов. Да это и понятно: из имеющихся во всем мире 33 тысяч торговых судов на долю перечисленных пяти стран приходится 10 260 пароходов и теплоходов.
Ла-Манш. Большая, хорошо проторенная судоходная дорога. Но этот отлично знакомый капитанам всех стран мореходный путь не так уж безопасен. В канале действуют очень сильные течения; здесь разыгрываются сокрушительные штормы, выбрасывающие теплоходы, как щепки, на обрывистые скалы. Опасны и коварные мели. Недаром у моряков Ла-Манш, так же как Бискайский залив и пролив Святого Лаврентия, известен под названием «кладбище кораблей».
Сотни судов закончили свой последний путь в его водах. А теперь ржавеют, гниют в вязком илистом грунте. Одни погибли во время первой и второй мировых войн, когда пролив был напичкан английскими и немецкими минами, другие разбились о прибрежные скалы. Многие суда стали жертвами знаменитых отмелей Гудвин. В прилив эти опасные мели покрываются четырехметровым слоем воды. В отлив же уровень воды понижается настолько, что в твердом песке застревают даже мелкосидящие рыбацкие боты. Песок цепко держит свою жертву и уже не выпускает судно, быстро засасывая, поглощая его… Если бы этот песок раскопать, то под его многометровым слоем можно было бы найти остроносые галеры, корабли смелых викингов с деревянной головой дракона на носу, бригантины, многопушечные бриги и многие-многие металлические суда: колесные, паровые, дизельные.
Английские моряки дали этим мелям очень точное название – «пожиратели кораблей».
Вот почему капитан опять стоит в ходовой рубке. Он внимательно всматривается вперед, проверяет по карте названия маяков, мимо которых проходит наш теплоход.
Ла-Манш проскочили благополучно и быстро – за одни сутки. Нам очень помог попутный ветер: он все время ровно, силой в пять-шесть баллов, подгонял нас в корму и надстройки. Теплоход догонял попутные волны, взлетал на их гребень и несколько мгновений мчался, как бы оседлав движущийся водяной вал, а потом соскальзывал с него, чтобы взбежать на другую волну. Волны плевались соленой пеной и злобно шипели вслед. И в их шипении мне чудилось: «Экий ты прыткий… Погоди же… Вот мы тебя!» Ну что ж, рейс долгий – все впереди. Может, волны и исполнят свою угрозу, может, и пошвыряют наш теплоход, расшумевшись, взбесившись штормом. А пока мы скачем по их горбатым спинам, оставляем позади Ла-Манш и вплываем в Атлантический океан.
Он встречает нас недружелюбно: зло засвистел, завыл в снастях, толкнул своим упругим водяным плечом судно в правый борт, в левый, швырнул тяжелую волну на палубу. Вода прокатилась по палубе, обшарила все закоулки, слизнула какой-то ящик и, забулькав, залопотав, вылилась обратно в океан через сточные отверстия – шпигаты. Но океан не успел поиграть с нами – «Олекма» изменила курс и шмыгнула в небольшую бухточку Маунст-Бей, расположенную на юго-западном побережье Англии. Здесь мы должны были встретиться с СРТ-4234, чтобы передать запасные тралы.
Ночь пришлось простоять на якоре – сильная зыбь, вкатывающаяся в бухту из океана, помешала передать рыбакам снасти. К утру волнение утихло, яркое солнце осветило фиолетовые воды бухты, рыжие обрывистые откосы берега и маленькие белые дома городка Лизард. Здесь живут рыбаки. Их небольшие парусно-моторные боты ловят треску и селедку в Ла-Манше и соседнем бурном Ирландском море. А те, кто не решился связать судьбу с рискованной профессией, кто остался на берегу, – те обрабатывают каменистую почву. С судна хорошо видны небольшие земельные участки, разграниченные друг от друга высокими стенами, сложенными из серых валунов. От этого маленького городка с его однообразными домиками, с небольшой площадью в центре, на которой высится приземистая церковь, а напротив вросло в землю старое здание бара; от унылых лысых склонов, на которых не видно ни одного деревца, и угрюмых прибрежных откосов веет такой скукой и унынием, что хочется поскорее покинуть эту бухту…
А вот и СРТ-4234. Черный, глубоко сидящий в воде траулер спешит к нам. СРТ – средний рыболовный траулер, наиболее распространенный тип рыболовного судна. Это настоящий морской труженик, способный промышлять рыбу в любых условиях: в тропиках, под безжалостными лучами африканского солнца, и среди льдов, где-нибудь на севере Атлантики. Такой траулер может выдержать битву с любым штормом, ураганом. Во время бури он, как утка, ныряет в волнах; ныряет, прыгает по волнам до тех пор, пока у разбушевавшейся природы не иссякнут силы. И тогда «сеертешка», как его называют рыбаки, деловито залопочет мотором и пойдет куда-нибудь ставить сети или тралить рыбу…
Рядом со мной стоит Валентин Брянцев.
– «Сеертешка»… ах ты калоша, – говорит он, вглядываясь в знакомые очертания приближающегося судна, – все еще шлепаешь!
Да, еще шлепает по волнам, по морям, шлепает и трудится, добывает для страны многие тонны рыбы этот черный, как жук, потрепанный на вид траулер. Хотя уже год назад он мог тихо лежать в серой водяной мгле, по трубу увязнув в иле.
Помню, как я прочитал в прошлом году в одной из заметок газеты «Маяк» такие строки: «Гигантская волна с ревом обрушилась на беспомощный, потерявший управление траулер»… «Неужели все?» – подумал я.
«Потерявший управление»… Страшно это звучит – судну потерять управление в открытом, сотрясающемся десятибалльным штормом океане. Именно так и случилось с СРТ-4234 в прошлом году. Тогда на нем помощником капитана по научной части плавал Валентин Брянцев. Они искали рыбу на банке Джорджес. Выполнив всю программу работ, пошли домой. И тут случилось несчастье: вышел из строя двигатель, судно потеряло управление. Все бы еще ничего, но начавшееся волнение с каждой минутой усиливалось, и вскоре волны начали швырять судно с гребня на гребень, валить с борта на борт. Вода, свободно разгуливающая по судну, сорвала и унесла спасательные лодки, плотики, погнула трубу и стала заливаться через нее в машину. А тут еще ветер… ураганный, сокрушительный. Он налетел с юга, подхватил траулер и понес его на скалы острова Ньюфаундленд… Прошли сутки, двое, трое. Полузатопленный, изуродованный теплоход все ближе и ближе подносило к камням, у подножья которых кипела вода. Штурманы каждые шесть часов определяли местонахождение траулера и сообщали: «…до берега осталось двадцать четыре… восемнадцать… двенадцать… шесть часов…» Шесть часов! И все будет кончено. Голодные, измученные штормом люди – весь экипаж судна собрался в рубке. Чтобы не упасть, они изодранными в кровь пальцами цеплялись за приборы, держались друг за друга. Шесть часов. К терпящим бедствие уже вторые сутки спешит спасательный буксир, но поспеет ли он? Волны выбили в рубке двери; стекла, со звоном выскочившие из окон-иллюминаторов, впились своими острыми краями в лица, руки. Волны врывались в рубку и жадно облизывали своими пенными языками дрожащих от холода людей.
«Осталось часа полтора…» – сказал вахтенный штурман, убрал приборы в ящик и закрыл его на ключ: по-видимому, они больше не понадобятся…
Полтора часа… девяносто минут. Уже слышен оглушительный грохот налетающих на берег, дробящих скалы волн. Над самым судном несутся, цепляясь за него лохматыми краями, сизые, насыщенные влагой тучи. Лишь изредка среди них мелькает белесый диск солнца.
Девяносто минут! Девяносто минут жизни… Это очень немного. Но в эти девяносто минут неожиданно изменилось направление ветра, и воздушный поток с той же силой, с какой гнал разбитый теплоход к скалам, погнал его прочь от них, в открытый океан.
Но и там стало не легче: нахлебавшееся воды судно стало терять устойчивость, оно все резче кренилось и вдруг легло на борт… Потом, страшно заскрипев, вновь выпрямилось и стряхнуло с себя воду. А помощь уже близка – вот он, буксир! Траулер опять лег на борт, скрылся среди кипящего водоворота… Вот тогда-то автор заметки, один из тех, кто был на буксире, и подумал: «Неужели все?»
Но нет, не все. Люди на СРТ, рискуя быть смытыми за борт, сумели получить трос и закрепили его на траулере. Трос рвался и раз и два, и снова траулер валился на борт, и у всех замирало сердце: вот сейчас… сейчас он перевернется вверх килем! Но нет, не перевернулся, и люди снова ловили в ледяной воде трос и снова закрепляли его на исковерканном носу терпящего бедствие корабля. И буксир, напрягаясь, содрогался от днища до клотика, разворачивал СРТ на волну… А люди из рубки смотрели на толстый буксирный трос, и он казался им тонкой, ненадежной ниточкой жизни… Оборвись она – и все, смерть. Но моряки упорно боролись с природой и победили, осилили ее.
– Тогда в рубке гибнущего траулера я пообещал себе: выберусь живым из этой заварухи – никогда в море больше не пойду… – заканчивает свой рассказ Валентин и, усмехнувшись каким-то своим мыслям, сбегает по трапу на палубу.
Черный «сеертешка» уже подошел к «Олекме», и кто-то машет рукой, кричит:
– Валька, старик, давай сюда!
Отвратительно Ирландское море в феврале: шторм, шквальный ветер, плотные снеговые завесы.
На «Олекме» тихо: шторм рыбаку не помеха. Когда штормит, а двигатель работает четко, рыбаки лежат на койках а сладко спят, привычно вцепившись руками в ограждение копки, чтобы во время сильного толчка не очутиться на палубе.
А вот я спать не могу. Тело мое ерзает по койке взад-вперед, на лбу горячая испарина, в горле застрял горький, противный комок. Шторм играет на мне, как на гармошке: когда теплоход кренится на левый борт, тело мое растягивается, когда судно валится на правый борт, кажется, что тело мое сжимается… Но что поделаешь? Знал, на что шел. И я покорно растягиваюсь и сжимаюсь.
– Есть хорошие записи, будем тралить, – говорит, войдя в каюту, Николай Хлыстов, – поднимайся, пойдем в рубку…
– Тралить? В такую болтанку?
– А что делать? Не дожидаться же нам, когда все стихнет. Времени нет. А посмотреть, что за рыба, нужно обязательно.
Траление было тяжелым. Пока отдавали трал, пока его выбирали, люди на палубе промокли до нитки. Промокли, устали, но улов дал нам ответ на наш вопрос – рыба, расписавшаяся на эхолотной ленте, оказалась ставридой.
Удовлетворенно попыхивая сигаретой, капитан поставил на карте Ирландского моря кружочек: теперь сюда можно послать промысловое судно. Отсюда рыбаки уйдут не с пустыми трюмами…
Противное Ирландское море! Какое-то гнилое, туманное. То шторм, то мокрый снег или плотный туман. Или все вместо. Нам очень хотелось побыстрее расстаться с негостеприимным морем, но покинуть его можно было, лишь обследовав определенный участок моря площадью почти в 5000 квадратных миль. И «Олекма» день за днем бороздит серую, в клочьях пены воду. Бороздит море зигзагами-галсами, просматривая толщу воды своими электрическими глазами, отыскивая притаившиеся в глубине моря косяки рыбы.
Но всему приходит свое время. Обследовав банки Мелвилл-Нолл и Коберн, мы покидаем Ирландское море. Судно ложится курсом на зюйд, к Африке. Впереди – долгий переход. Лишь у мыса Кап-Блан мы застопорим на некоторое время двигатель судна.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 77 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |