Утро начинается с песни. Вслед за категорическим предложением старпома: «Команде подъем!» – в радиодинамике раздается звонкий щелчок, и каюту наполняет мелодия песни: «Погода шумит штормовая; родная, меня не забудь, глаза поутру после сна открывая, на карте отметишь мой путь…» Это, только открыв глаза, включает магнитофон судовой радист Слава Крупицкий. Кусочек песни с полюбившимися на судне словами он выудил ночью из трескучего, ревущего и мяукающего джазами, орущего хриплыми голосами эфира. Всего несколько поэтических строк на русском языке, прорвавшихся сквозь многие тысячи миль дальнего расстояния, через кутерьму ночного эфира. Всего несколько строк. Коротеньких, но очень теплых. Наводящих на размышления о доме, о тех близких, любимых людях, которые ждут не дождутся нашего возвращения.
Я тоже открываю глаза и выглядываю в иллюминатор: Куба давно исчезла за горизонтом. Кругом одна вода. День серый: серое, как одеяло, небо, серое, взгорбившееся волнами море. Вернее, не море, а Флоридский пролив. Поднявшись в рубку, я долго вглядываюсь на карте в его изгиб. Посредине пролива нарисованы острые стрелки, повернутые наконечниками на север, – они указывают направление сильного теплого течения Гольфстрим, струи которого, зародившись в Карибском море, по большой полуокружности устремляются к Европе.
– Где мы? – спрашиваю я Виктора Литуна.
Тот ставит точку между двумя стрелками – судно идет сейчас в центре главной струи течения. И течение ускоряет наш бег, торопит нас к родным берегам. Так и будем мы идти по течению – сначала вдоль восточного побережья Южной Америки, затем повернем на восток, и мимо Джорджес-банки и Ньюфаундлендских островов, но значительно южнее их, мы начнем пересекать Атлантический океан.
Можно было бы идти напрямик: проскользнув между Багамскими островами, пересечь Саргассово море, выйти к Бермудским островам и нацелиться прямо на Ла-Манш. Но в море существует принцип, хорошо знакомый всем сухопутным шоферам: лучше дальше, но по хорошей дороге. Действительно, двигаясь напрямик, мы бы выиграли в расстоянии, но зато много бы потеряли в скорости. Поэтому мы идем «по дуге большой окружности», как выразился капитан, несколько более дальним путем, но идем, используя попутное течение и господствующий в этот период в этих широтах попутный ветер.
Гольфстрим старается на совесть – помогая двигателю, он толкает вперед наше судно. По левому борту, в сотне миль от нас, проплывают один за другим американские города, поселки, ракетные полигоны. Откровенно говоря, когда мы миновали курортный городок Майами, я вздохнул с облегчением: здесь, в этом уютном, солнечном местечке, свило себе паучье гнездо кубинское контрреволюционное отребье. Может, и отсюда, из каких-то тайных бухт, выходили в пиратские походы их катера, как бандиты, подстерегающие мирных путников на большой дороге.
А через несколько суток бег «Олекмы» задержался: мы ставили несколько ярусов у Багамских островов. Несколько севернее их. Еще в Гаване Джапаридзе попросил «приглядеть рыбку» у Багам. И мы вновь принимаемся за привычное дело: выметываем в туманную теплую воду гигантский океанский перемет. Потом выбираем машиной мокрую хребтину на палубу. А вместе с ней и отличный улов рыбы.
Нам повезло. Океан преподнес приятнейший сюрприз: на первый и второй ярусы попались десятки двухметровых, весом по двести килограммов обыкновенных тунцов! Рыбой буквально завалили весь теплоход. И до поздней ночи мы разделывали тунцов, потрошили их и отправляли в холодильную камеру.
Вместе с тунцами попался десяток таких большущих и злых акул, что мы не решались их вытаскивать на палубу: ну их к черту! Мы просто обрезали ножом поводцы, и акулы опускались в глубину с превосходной капроновой веревкой во рту. Пускай поплавают. Еще нам попался дикобраз. Только не сухопутный, а морской. По-латыни эта рыба так и называется – «поркупина», что в переводе означает дикобраз. Поркупина очень похожа на колючего фахака. Но только она может достигать величины в метр, и колючки у нее не маленькие, как сапожное шило, а здоровенные – длиной с палец. Длинные, тонкие и очень острые. Наш дикобраз был небольшой – со школьный глобус. Очутившись на палубе, он сердито засопел и раздулся, выставив во все стороны свои иглы. Но никто его не испугался. Даже наоборот: мы с радостью бросились к нему – из таких рыб получаются превосходные чучела. Ловчее всех оказался Жаров. Схватив поводец с рыбой, он воскликнул: «Чур, моя!» – и убежал с ней в лабораторию. А мы остались с носом, стали тоскливо смотреть в воду, втайне надеясь, что на крючок попадется еще один-другой дикобразик. Но увы!.. Дикобраз был один-одинешенек. Даже в английском определителе написано, что эти рыбы, обитатели каменистых мелководий, иногда попадают в струи течений и одиночками дрейфуют вместе с ними, пока не погибают от голода. Ну что ж, ничего не поделаешь; а в лаборатории повеселевший Жаров уже сдирал с дикобраза его фиолетовую, с белым брюхом, ужасно колючую шкуру…
А потом, разобрав ярус по частям – отдельно крючки, отдельно поводцы, буйки и хребтина, – мы упаковали его в ящики, убрали в трюм и продолжали наш путь. Дни потянулись один за другим, скучные, ужасно похожие друг на дружку, ровно рассеченные на отрезки времени завтраками, обедами и ужинами. Сразу после завтрака мы садились за разные бумаги: нужно было готовить отчет по всем разделам научной и поисковой работы, проделанной нами в рейсе. Мы добросовестно скрипели перьями по бумаге, составляли графики, чертили карты течений; планшеты температуры воды и ее солености на разных глубинах и в разных районах океана, составляли карты новых районов лова. Но все равно время тянулось мучительно медленно. Все реже можно было услышать на судне рассказы о том, что кому поправилось или удивило в дальних, чужих странах. Все больше в каютах и салоне матросы и механики говорили о родине, рассуждали, что сейчас делается в городе, в котором все мы живем; все чаще вспоминали о родных и близких. Каждый прошедший день тщательно заштриховывался в настенном календаре красным карандашом. Иногда и следующий день оказывался уже вычеркнутым из календаря. А Саня-механик, так он вообще зачеркнул весь июнь – месяц, который нам нужно потратить на переход; он перечеркнул его карандашом крест-накрест. Но в иллюминаторе все так же плескался серый неуютный океан, и все так же нужно было спускаться в машинное отделение к грохочущему поршнями и клапанами двигателю.
Однажды нас посетили две птицы: красивая, ярко-белая цапля и маленькая желтая пичужка. Как они очутились в такой дали от берега? Может, ураган, вихрь унес их в океан от родных болот и кустарников, а может, отстали птицы от перелетных, с севера на юг, стай. Отощавшая цапля зябко прятала одну или другую ногу под себя и, пошатываясь от качки, бродила, поглядывая желтым глазом: нет ли чего на палубе? А изголодавшаяся пичуга залетела в лабораторию и шмыгала под ногами людей. Ей кинули крошки хлеба, но птица не понимала, что это такое, и продолжала прыгать по столам, книгам и рукописям, отыскивая мошек или каких-нибудь букашек. Вечером, тоскливо пискнув, пичуга вылетела из лаборатории, ее подхватил ветер и понес комок перьев куда-то на северо-восток. Цапля же, проглотив брошенную ей рыбу, осталась ночевать, забившись под траловую лебедку. На другое утро мы нашли на палубе лишь несколько изгрызенных перьев – цаплю сожрали судовые крысы. Они перебрались на «Олекму» еще в Парамарибо – большущие, как кошки, рыжие портовые крысы. По ночам они выбегали на палубу и подбирали все, что остается от ярусного лова: оброненную ставридку, кусочек мяса, застрявший в шпагате. Потом им стало голодно, и крысы устраивали отчаянную драку из-за каждой летучей рыбки, залетевшей на судно. И вот – цапля… Всего лишь несколько объеденных перьев. И все.
Несколько севернее тридцатого градуса северной широты «Олекму» подхватил шторм. Сильный порывистый ветер с разгона налетел на судно справа по корме и начал валять, швырять теплоход с волны на волну. Штормовой ветер принес отчаянный холод: температура упала до плюс восемнадцати-девятнадцати градусов. Привыкнув к тропической жаре, мы выстукивали по ночам зубами дробь и корчились от холода под легкими одеялами. Матросы надели ватные брюки, куртки, зимние шапки. Виктор натянул на себя мягкий, на байке, лыжный костюм и посмеивался надо мной: у меня ничего нет. Ведь я шел работать в тропики! Ну да ладно. Перебьюсь. Похожу пока в одеяле.
А в сороковых широтах мне исполнилось тридцать пять лет. Эх, время! Мы все торопим его, а зачем? Всю жизнь я тороплю время: все что-то нужно сделать, что-то нужно успеть, и торопишь, торопишь дни и недели. А они-то летят очень-очень быстро. Летят месяцы, годы. И вот уже тридцать пять… И вот мы собираемся в нашей с Виктором каюте, чтобы отметить этот день.
Он был такой же серый и скучный. Океан разгулялся не на шутку: вся «Олекма» скрипит и содрогается от наскока волн и ветра. Утомительная качка выматывает душу. Всю предыдущую ночь мы не спали: тело ерзало взад-вперед по койке. Пришлось в ноги положить чемодан. Лишь уперевшись в него ногами, я забылся под утро в тревожных кошмарах. Вот и сейчас океан бушует, воет за иллюминатором, и по столику мечутся из стороны в сторону миска с венгерским перцем, банка шпрот и полукруг колбасы. Мечутся, но соскочить на палубу не могут – привязаны. А стаканы мы не выпускаем из рук – их не привяжешь. Мы наливаем в них душистый кубинский ром, а Хлыстов курит к тому же ядовитую кубинскую сигару. Ему подарили сигару в отеле «Гавана-Либре». И вот он уже вторую неделю курит ее и все не может докурить до этикетки, перехватившей золотым пояском округлую сигарную тушку посредине.
– Давайте откроем окно, – предлагает Брянцев, – дышать невозможно.
– Плеснёт, – говорит Николай.
– Не плеснет, – возражает Валентин, – я могу даже под самый иллюминатор сесть. Спорим, что не плеснет.
– Плеснет, – упрямится Хлыстов, – но раз ты настаиваешь – садись под иллюминатор. Я уступаю место.
Валентин пересаживается, а Николай отвинчивает медные барашки.
В каюту врывается свежий, насыщенный соленой влагой ветер. Мы с наслаждением вдыхаем его, очищая легкие от табачного дыма, и Брянцев победоносно говорит:
– Вот видишь, а то надымил: вздохнуть невозможно. А еще говорил – плеснет…
В тот же момент судно резко накренилось на левый борт, около самого иллюминатора зашипели волны, и одна из них окатила Валентина с ног до головы.
– Не простудишься, детка? – спросил Николай, заботливо подавая ему мое полотенце. – Может, закрыть?
– Нет, отчего же, – упорствовал Валентин, – все же свежий воздух. К тому же два раза подряд не бывает.
Спустя пять минут волна еще раз заглянула в нашу каюту. Валентин, пробормотав: «Все же проветрили каютку», ушел переодеваться, а Николай завинтил иллюминатор накрепко и с невозмутимой миной йога, сидящего на раскаленных углях, выпустил изо рта густой клуб сигарного дыма.
Да. Вот так мы праздновали мои тридцать пять лет. Тридцать пять – в самой середине Атлантического океана. Я долго буду помнить этот день: штормящий океан, свист ветра, шипение волн за иллюминатором, ползающую на привязи по столу миску с едким венгерским перцем. И моих друзей, с которыми пройдено столько морских дорог.
Мы допоздна сидели в каюте, спорили, пели песни, планировали, где и как проведем свои отпуска. И уже загадывали – в какие широты предстоит нам очередной рейс.
Потом мне преподнесли подарок.
– Вот тебе, – сказал Жаров, – держи и помни о нас. Все пальцы искололи с Николаем!
Они подарили мне дикобраза. Того самого – раздутого, как шар, единственного за все ярусы, что мы ставили в Атлантике. Которого мне так хотелось иметь… Спасибо, я о вас не забуду, ребята. Никогда.
Уже ночь. Слава-радист долго шарил в эфире, и вдруг мы услышали наш город: Калининград передавал ночной концерт для рыбаков, работающих в Атлантике. В концерте было немного хороших песен, но мы с напряженным вниманием вслушивались в русский язык, в русские мелодии: долгие месяцы из динамиков судна раздавались чужие, порой и очень хорошие, но все же чужие мелодии, чужие мотивы… Потом Трошин спел нам морскую песню. О том, что «повсюду пришлось нам бросать якоря, мы многое, друг, повидали…» И о том, что теперь нас с нетерпением ждут на берегу.
Да, ждут! Так все же лети, время, сократи разлуку, ускорь долгожданную встречу. Мы хотим быстрее бросить якорь в родном порту.
И время летит. Остались за кормой почти восемьдесят градусов пути, почти пять тысяч морских миль, и вот уже штурман проводит по линейке новый курс: мы входим в Ла-Манш. В вечернем сумраке подмигнул нам дружелюбно маяк на мысу Лизард. Моряки называют его порогом в океан. Миновав Лизард, суда выходят в бескрайние океанские просторы. Для нас же Лизард сейчас порог перед домом: океан, серый, неприветливый, остался позади. Впереди же всего какая-то неделя пути, всего какая-то тысяча миль последнего перехода.
Ла-Манш приветливо встречает нас теплой и тихой погодой. Вода гладкая, как в лесном озере, ветер где-то затерялся, даже дыхания его не чувствуется над проливом. Но тишина и покой обманчивы: к вечеру откуда-то, из-за каких-то скрытых убежищ, выползает плотный белесый туман. Капельками холодной росы оседает он на поручнях, на всех металлических частях судна, едкой влагой орошает наши лица. Мир вокруг становится узким, тесным, дальше чем за полсотни метров ничего не видно.
Для моряков лучше громовой, ревущий шторм, лучше многобалльная буря, чем такой непроницаемый туман. То справа, то слева, то догоняя или приближаясь, раздаются тревожные вскрики теплоходов; тихо жужжа, вращается на верхнем мостике антенна радиолокатора, а в рубке уважаемый наш дядя Витя, Виктор Васильевич Колесников, напряженно всматривается в зеленоватый экран.
– Прет навстречу чудак какой-то… – говорит он, – чешет на полной скорости. Возьмите пять градусов вправо.
– Пять градусов на правый борт! – отдает приказание рулевому матросу капитан.
Тот нажимает на кнопку, и судно чуть отклоняется вправо. А вот и «чудак» – из сизой мглы вырывается, разрывая надстройками и мачтами белые легкие клочья, громадный черный, как базальтовая глыба, теплоход. На носу белеет надпись «Фиорд». Как видно, он уж очень спешит, этот глыбообразный «Фиорд». Спешит. Многие теплоходы многих стран спешили вот так же по Английскому каналу, пренебрегая правилами судовождения во время туманов. Спешили, надеясь на мощные паровые или электрические легкие судна, которые извергали в пространство грозные предупреждающие крики, надеясь на приборы и просто на везение. Но многим не повезло. Со всего хода врезались суда друг в друга и опускались на дно грудой покореженного металла. А там, где они лежат, стоят на мореходных картах маленькие значки: овальный кружок, а внутри него крестик с тремя перекладинками. Овальный кружок и три перекладинки – могила корабля и тех, кто на нем очень спешил.
– Осторожность и еще раз осторожность, – говорит мне капитан, проводив взглядом пронесшийся мимо «Фиорд». – Приборы могут подвести, а гудки – вон их сколько! Определи, какой где. И вот, когда впереди неожиданно оказывается теплоход, попробуй-ка останови судно, мчащееся на такой скорости! В тумане нужно ходить очень осторожно, – повторяет Валентин Николаевич и посылает на нос судна впередсмотрящего. Это так, на всякий случай. Мало ли, мелькнет впереди какой-нибудь деревянный рыбацкий баркасишко, который и прибор-то не заметит…
Как тени, словно призраки, проходят навстречу нам различные суда. Те, которые совсем близко, можно рассмотреть. Вот осторожно, вроде нас, пробирается в тумане небольшой белый фруктовоз «Берген»; за ним выныривает из плотной завесы красивый, с изящными обводами сухогрузный теплоход с именем «Маргарита».
Ах, туман, плотных! коварный. Скорее бы он рассеялся и выпустил нас из этого вязкого, какого-то липкого белесого сумрака. Ну, рассейся! Ну, пропусти! Ведь мы идем домой.
Заскочив в каюту, я достаю из пиджака разные мелкие деньги.
– Старым приметам веришь? – поднимает голову от бумаг Виктор.
– Нет, это я так… Боюсь, карман заржавеет.
– От денег карманы не ржавеют. Постой! Уже помчался. На-ка вот. И от меня, а то черт его знает… – В мою ладонь падают монеты.
А из нее они сыплются в тихую воду: возьми, Нептун, пропусти нас. Дунь ветерком, дай простор глазам: ведь мы спешим. Нас ждут…
Ночью туман рассеялся. Прошли узкий пролив Па-де-Кале. На берегу сверкал залитый морем огня Дувр. Подмигивали с берега, вспыхивали ослепительными звездами маяки. Вскоре мы вышли в Северное море. Туманный Ла-Манш пропустил нас. А Жаров потом еще долго смеялся надо мной, подшучивал. А мне так не смешно: там, в тумане, мне было страшно. Сознаюсь в этом…
В Северном море меня усадили за пишущую машинку – перепечатывать рейсовый отчет. И вот я сижу в радиорубке и выщелкиваю на ней страничку за страничкой различные отчетные данные: за время рейса проделано 169 океанологических морских станций, проведено около тысячи анализов морской воды на соленость, содержание в ней фосфора и кислорода, собрана богатая коллекция проб зоо- и ихтиопланк-тона. У северо-восточного побережья Южной Америки, в Сар-гассовом и Карибском морях сделано 14 разрезов; по линии Дакар – Ресифи через весь океан, от Африки до Южной Америки, проделан трансатлантический разрез, давший богатейший материал, представляющий несомненную ценность для науки. Всего с разрезами и поиском пройдено в Атлантическом океане, Карибском, Саргассовом, Ирландском п Северном морях около 23 тысяч морских миль. Подробно изучена структура вод в обследованных частях Атлантики. И главное – рыбопромышленным организациям страны мы предлагаем несколько новых районов промысла ценнейших промысловых рыб океана…
Здесь, в Северном море, мы услышали радостную весть: в сложный, длительный полет отправился на звездолете «Восток-5» советский космонавт Валерий Быковский. Мне вспомнилось, как в Парамарибо один американский турист, приехавший посмотреть в Суринам на «этих диких индейцев», похлопал меня по плечу и, упомянув последний космический полет американца Купера, на ломаном польско-русском языке сказал:
– Мы вас догоняйт! Мы вас ещо… как эта… показываю вам фига с космоса…
Мы и в Парамарибо сумели доказать тому надутому американцу в клетчатых брючках, что полет Купера не отодвинул достижения советских космонавтов на второй план… И вот теперь – в космосе Быковский. Ну что ж – догоняйте!..
Чуть позже, в проливе Зунд, мы узнали новую радостную весть: в космосе женщина! Наша советская девушка Валентина Терешкова. Я думаю, что в тот момент, когда на весь мир московское радио сообщило о новом подвиге советских людей, у многих недругов вытянулись лица. Попробуйте догоните!
Пока Валерий и Валентина совершают виток за витком вокруг Земли и посылают приветственные телеграммы всем народам, мы занимаемся своими земными, а пока, вернее, морскими делами. Матросы скребут «шкрябками» проржавевший за переход через океан металл, скребут, суричат, красят Кок с озабоченным лицом готовит последние обеды, завтраки, ужины. В салоне не жарко – прохладно, и аппетит у всех отличный. Кок переживает: продукты подходят к концу, приходится экономить на всем. И уже никому не достается по две миски гороха или борща: только по одной. А мы, научники, заканчиваем свою работу над отчетом – дочерчиваются последние схемы и графики, составляются последние справки. Сразу же по прибытии на берег мы должны сделать отчет на ученом совете института.
Сувенир мой с Карибского моря, кактус девочки Кариды, завял и пожух. Зеленая широкая лапка его сморщилась и поникла – не перенес кактус серых, бессолнечных, холодных дней Атлантики. Простудился. Погиб.
– Выбрось ты его, – сказал как-то Виктор, – мотается перед иллюминатором. Надоел. Да и свет загораживает.
В задумчивости я снял с веревок банку, поставил на стол: эх ты, кактус, кактус! Теплолюбивое ты растение! Не выдержал, скис. Хотя что с тебя, жителя тропиков, возьмешь? Мы, северяне, и то все перемерзли, переболели. И Жаров и Брянцев сморкаются и чихают уже дней двадцать. Где же тебе, кактусу, сохранить в своем хилом теле столько тепла, чтобы перенести все невзгоды дальнего перехода, чтобы не замерзнуть? Вздохнув, я выдернул его из пересохшей земли и увидел: торчат из основания кактуса белые упругие корешки. Так, значит, ты жив, старина! Жив… Наверное, было много тепла в грязноватых детских ладонях; столько тепла, что лапчатый колючий отросток сохранил его и не погиб – пророс. И я осторожно вновь засыпал ого землей – выдюжишь, доедешь до моего дома.
В Северном море тихо и тепло. Иногда нас обгоняет танкер или фруктовоз, везущий из знойной Африки бананы и ананасы. Пересекая курс, идут на промысел черные, грязноватые на вид СРТ, «сеертешки», – трудолюбивые, надежные пахари моря. Идут, чуть раскачиваясь на волне, спешат гуськом один за другим. На палубах – ни души. На переходах команда, кроме вахтенных, обычно спит. Отдыхает. Ведь когда траулеры придут на промысел, там будет не до сна.
Тихо и тепло. Матросы докрашивают, подправляют краской полубак; боцман, попыхивая сигаретой, привязывает к длинной палке кисть, а старший механик судна Анатолий Сафронов, приспособившись около траловой лебедки, доделывает модель нашего судна. Многие вечера и ночи корпел он над нею, вырезал из пенопласта спасательные лодки, плотики, трапы, сооружал мачты и надстройки. А потом собирал все вместе.
И вот теперь теплоход почти готов. Скоро он совершит свой первый и последний рейс – из судовой каюты Анатолия в школу. Чтобы ребятишки смотрели на него и мечтали о будущих дальних походах в незнакомые края.
В Северном море было тихо, а в проливе Скагеррак налетел на «Олекму» сильнейший штормовой ветер, насыщенный холодной влагой. Ветер размотал по проливу небольшие, но крутые волны. К вечеру пошел дождь, затянул все вокруг серой пеленой. Ветер, вода и дождь. Видимости никакой.
В ходовой рубке серый полумрак: здесь, на севере, еще не миновали белые ночи. Дождь омывает окна-иллюминаторы рубки; и море, и прыгающий по волнам полубак судна – все искажается стеклами, приобретает неправильные, кривые очертания. Деловито жужжат «снегоочистители» – стеклянные вращающиеся круги, вмонтированные в окна. На них дождевые капли не держатся. Через них вахтенный штурман и капитан напряженно вглядываются в серую мглу: здесь тоже очень большое движение судов и нужно быть внимательным.
– Противная погодка, – ворчит дядя Витя, заглядывая в экран радиолокатора. Он выискивает своим прибором плавучий маяк Скагенс-Рев. За ним мы повернем на юго-восток, в пролив Каттегат. – Ага… вот он. Показался, родимый.
– Я тоже его вижу, – говорит капитан, постукав по стеклу пальцем: там, далеко впереди, справа по курсу судна, вспыхнул и погас ярко-красный огонь.
Каттегат миновали без приключений: стихло, потеплело. Вот уже виден и знакомый Хельсингерский замок с позеленевшей остроконечной крышей и шпилем. Курсируют с берега датского на берег шведский сверкающие стеклом и металлом паромы. Спешат куда-то многочисленные катера, моторные лодки. Навстречу идут, может быть в Америку или в Африку, множество судов финских, немецких, польских, шведских. За ними на воде остаются в мелких волнах промятые стальными днищами гладкие водяные дорожки. Это неверно, что теплоходы не оставляют следов: вот они, протоптанные в воде дороги-тропинки. Только ветер, дующий с датского берега, искривляет, ломает их. И кажется, будто судно вел неопытный рулевой: так выгибается оставленный им след. Но вскоре и он пропадает – ветер и волны надежно заметают следы. Слышится рев сильного двигателя – навстречу несется бронированный торпедный катер с датскими опознавательными знаками. Около кормы, на вращающейся орудийной площадке, суетятся люди в блестящих куртках и желтых шлемах. Они крутят орудие, и его тонкий ствол нацеливается в нас, потом в шведский танкер. Парни тренируются.
Показался Копенгаген – острые шпили кирх, купола соборов и дворцов, заводские трубы, красные крыши домов. На аэродром, построенный возле самого пролива, садится тяжелый многомоторный самолет с надписью «САС» на фюзеляже. А посреди пролива поднимает паруса трехмачтовый парусный корабль. По его вантам, как мелкие букашки, ползают темные фигурки людей, они крепко держатся за леера и стоят на реях, распуская концы. Почувствовав ветер, паруса надуваются тугими пузырями. Еще несколько минут, и корабль, наполнив свою парусину свежим ветром, наклоняется и направляется в сторону Балтики.
Мы тоже спешим туда. К вечеру прошли маяк Дрогден, и «Олекму» подхватывают пологие пенные воды Балтийского моря, нашего родного моря…
Последняя ночь. Последние часы рейса. В каютах слышны разговоры, смех. Почти никто не спит – заснуть накануне прихода в родной порт почти невозможно. Подушка кажется ужасно жесткой, койка – невероятно неудобной. Кажется, что и двигатель работает сегодня как-то неуверенно… А вдруг что-нибудь в его металлическом нутре лопнет, сломается?.. Нет, только не это. Крутитесь, шестеренки, бегайте вверх-вниз, переутомившиеся поршни и клапаны! Скоро вы остановитесь на длительный отдых. Скоро.
Нет. Не спится. Раскрыв глаза при счете «тысяча двести сорок», я зажигаю свет, одеваюсь и отправляюсь в поход по судну.
– Чего не спишь? – спрашивает меня в рубке капитан. – Нервишки сдают?
– Сдают, – соглашаюсь я, – слабовольный я человек. Никак не могу заснуть. Где мы?
– Сорок миль осталось, – говорит Валентин Николаевич. – Вот тут мы. Совсем рядом.
Спускаюсь вниз, захожу в каюту Хлыстова.
–…тринадцать тысяч сто тридцать четыре… – говорит он мне из темноты. – Ну, чего ты? Я почти уже заснул.
– Всего сорок миль, – сообщаю я ему.
– Тринадцать тысяч сто тридцать пять, – отвечает мне сурово Хлыстов и накрывается одеялом с головой.
На корме я вижу в сером ночном сумраке склонившуюся над водой фигуру боцмана. Он курит и, положив руки на леера, напряженно смотрит в пенную воду, бегущую из-под кормы. Несколько минут мы молчим. Потом Петрович поворачивает ко мне свое лицо и, кивнув головой в море, тихо говорит:
– Прощаюсь с ним, Николаич. Боюсь, что навсегда. Двадцать лет проплавал, а в этот рейс еле-еле выпустили: что-то там в сердце врачи нашли. Уеду в Сибирь. Там леса, горы… Там так хорошо. Только вот моря нет. А как жить без моря? Как?..
Я не утешаю его. И не говорю никаких слов. Я знаю – без моря очень трудно. Без моря моряку нельзя. Невозможно.
Но время летит. И все проходит. Миновала и эта утомительная ночь. Миновали удивительно длинные сорок миль. Вот уже борт «Олекмы» стукается в портовый пирс. Вот и женщина с голубыми глазами бежит, спешит к судну. Сходни еще не спущены на пирс, и она стоит внизу, на сырых досках, а я на верху, на судне… В ее руках цветы. Она кидает их мне, и цветы разлетаются по палубе. Но я не собираю их. Я спрыгиваю на пружинящий досками пирс навстречу вытянутым рукам… Скачут, повизгивая от восторга, ребятишки, отец в растерянности так тискает руку, что из глаз выступают слезы. А может, они выступили и раньше. Все может быть: ведь я уже дома.
Вот и все. Рейс окончился. Состоялся отчет на ученом совете нашего института. Директор, Сергей Александрович Студенецкий, похвалил нас. Он сказал, что в открытые нами районы скоро отправятся промысловые суда и что нам нужно готовиться к новому рейсу. Так что отдохнете – и в новый дальний поход.
Ну что ж. Отдохнем – и в новый дальний поход. Ведь стране нужна рыба. Очень много рыбы. И мы вместе с другими исследователями голубой целины будем ее искать.
Кактус я посадил в красный глиняный горшок. И поставил его на солнечную сторону. Вскоре из сухого кактусового основания вылезли два зеленых упругих, в мелких колючках ростка. Они склонились к стеклу, к солнцу. Вместо пальм за окном шумели березы…
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 88 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |